[ новости космоса ][ читать другие книги ]- И что же твой народ думает о Льве Абалкине?
- Мой народ не думает о Льве Абалкине. Он его знает.
Кажется, здесь начинались какие-то лингвистичеекие болота.
- Я хотел спросить: как твой народ относится к Льву Абалкину?
- Он его знает. Каждый. От рождения и до смерти.
Мы с журналистом Каммерером посоветовались и решили пока оставить эту тему. Мы спросили:
- Что ты можешь рассказать о Льве Абалкине?
- Ничего, - коротко ответил он.
Вот этого я боялся больше всего. Боялся до такой степени, что подсознательно отвергал саму возможность такого положения и был к нему совершенно не готов. Я растерялся самым жалким образом, а он поднес переднюю лапу к морде и принялся шумно выкусывать между когтями. Не по-собачьи, а так, как это делают иногда наши кошки.
Впрочем, у меня хватило самообладания. Я вовремя сообразил, что если бы эта псина-сапиенс действительно не хотела иметь со мной никакого дела, она бы просто уклонилась от встречи.
- Я знаю, что Лев Абалкин - твой друг, - сказал я. - вы жили и работали вместе. Очень многие земляне хотели бы знать, что думает об Абалкиие его друг и сотрудник голован.
- Зачем? - спросил он также коротко.
- Опыт, - ответил я.
- Бесполезный опыт.
- Бесполезного опыта не бывает.
Теперь он принялся за другую лапу и через несколько секунд проворчал невнятно:
- Задавай конкретные вопросы.
Я подумал.
- Мне известно, что в последний раз ты работал с Абалкиным пятнадцать лет назад. Приходилось тебе после этого работать с другими землянами?
- Приходилось. Много.
- Ты почувствовал разницу?
Задавая этот вопрос, я, собственно, ничего особенного не имел в виду. Но Щекн вдруг замер, затем медленно опустил лапу и поднял лобастую голову. Глаза его на мгновение озарились мрачным красным светом. Однако и секунды не прошло, как он вновь принялся глодать свои когти.
- Трудно сказать, - проворчал он. - работы разные, люди тоже разные. Трудно.
Он уклонился. От чего? Мой невинный вопрос заставил его как бы споткнуться. Он растерялся на целую секунду. Или здесь опять лингвистика? Вообще-то лингвистика - вещь неплохая. Будем атаковать. Прямо в лоб.
- Ты с ним встретился, - объявил я. - он снова пригласил тебя работать. Ты согласился?
Это могло означать: "если бы ты с ним встретился и он бы снова пригласил тебя работать, - ты бы согласился?" Или на выбор: "ты с ним встречался, и он (как мне стало известно) приглашал тебя работать. Ты дал ему согласие?" Лингвистика. Не спорю, это был довольно жалкий маневр, но что мне оставалось делать?
И лингвистика выручила-таки.
- Он не приглашал меня работать, - возразил Щекн.
- Тогда о чем же вы говорили? - удивился я, развивая успех.
- О прошлом, - буркнул он. - никому не интересно.
- Как йчас?
- Не знаю.
- Что он намеревался делать?
- Не знаю.
- Что он тебе говорил? Мне важно каждое его слово.
И тут Щекн принял странную, я бы даже сказал, неестественную позу: присел на напружиненных лапах, вытянул шею и уставился на меня снизу вверх. Затем, мерно покачивая тяжеленной головой вправо и влево, он заговорил, отчетливо выговаривая слова:
- Слушай внимательно, понимай правильно и запоминай надолго. Народ земли не вмешивается в дела народа голованов. Народ голованов не вмешивается в дела народа земли. Так было, так есть и так будет. Дело Льва Абалкина есть дело народа земли. Это решено. А потому. Не ищи того, чего нет. Народ голованов никогда не даст убежища Льву Абалкину.
Вот это да! У меня вырвалось:
- Он просил убежища? У вас?
- Я сказал только то, что сказал: народ голованов никогда не даст убежища Льву Абалкину. Больше ничего. Ты понял это?
- Я понял это. Но меня не интересует это. Повторяю вопрос: что он тебе говорил?
- Я отвечу. Но сначала повтори то главное, что я тебе сказал.
- Хорошо, я повторю. Народ голованов не вмешивается в дело Абалкина и отказывает ему в убежище? Так?
- Так. И это главное.
- Теперь отвечай на мой вопрос.
- Отвечаю. Он спросил меня, есть ли разница между ним и другими людьми, с которыми я работал. Точно такой же вопрос, который задавал мне ты.
Едва кончив говорить, он повернулся и скользнул в заросли. Ни одна ветка, ни один лист не шевельнулись, а его уже не было. Он исчез.
Ай да Щекн! "...я учил его языку и как пользоваться линией доставки. Я не отходил от него, когда он болел своими страшными болезнями... Я терпел его дурные манеры, мирился с его бесцеремонными высказываниями, прощал ему то, чего не прощают никому в мире... Если придется, я буду драться за него как за землянина, как за самого себя. А он? Не знаю..." Ай да Щекнитрч.
Экселенц доволен.
- Очень любопытно! - сказал Экселенц, когда я закончил доклад. - ты правильно сделал, Мак, что настоял на визите в этот зверинец.
- Не понимаю, - отозвался я, с раздражением отдирая колючие репья от мокрой штанины. - вы видите в этом какой-то смысл?
- Да.
Я вытаращился на него.
- Вы всерьез допускаете, что Лев Абалкин мог просить убежища?
- Нет. Этого я не допускаю.
- Тогда о каком смысле идет речь? Или это снова камень в кусты?
- Может быть. Но дело не в этом. Неважно, что имел в виду Лев Абалкин. Реакция голованов - вот что важно. Впрочем, ты не ломай себе над этим голову. Ты привез мне важную информацию. Спасибо. Я доволен. И ты будь доволен.
Я снова принялся отдирать репьи. Что и говорить, он, несомненно, был доволен. Зеленые глазища его так и горели, даже в сумраке кабинета было заметно. Вот точно так же смотрел он, когда я, молодой, веселый, запыхавшийся, доложил ему, что тихоня прешт взят наконец с поличным и сидит внизу в машине с кляпом во рту, совершенно готовый к употреблению. Это я взял тихоню, но мне тогда было еще невдомек то, что прекрасно понимал странник: саботажу теперь конец, и эшелоны с зерном уже завтра двинутся в столицу...
Вот и сейчас он тоже понимал нечто такое, что было мне невдомек, но я-то не испытывал даже самого элементарного удовлетворения. Никого я не взял, никто не ждал допроса с кляпом во рту, а только метался по огромной ласковой земле загадочный человек с изуродованной судьбой, метался, не находя себе места, метался, как отравленный, и сам отравлял всех, с кем встречался, отчаянием и обидой, предавал сам и сам становился жертвой предательства...
- Я тебе еще раз напоминаю, мак, - сказал вдруг Экселенц негромко. - он опасен. И он тем более опасен, что сам об этом не знает.
- Да кто же он такой, черт возьми? - спросил я. - сумасшедший андроид?
- У андроида не может быть тайны личности, - сказал Экселенц. - не отвлекайся.
Я засунул репьи в карман куртки и сел прямо.
- Сейчас ты можешь идти домой, - сказал Экселенц. - до девятнадцати ноль-ноль ты свободен. Затем будь поблизости, в черте города, и жди моего вызова. Возможно, сегодня ночью он попытается проникнуть в музей. Тогда будем брать.
- Хорошо, - сказал я без всякого энтузиазма.
Он откровенно оценивающе осмотрел меня.
- Надеюсь, ты в форме, - проговорил он. - брать будем вдвоем, а я уже слишком стар для таких упражнений.
4 июня 78 года.
Музей внеземных культур. Ночь.
В 01.08 Радиобраслет у меня на запястье пискнул, и приглушенный голос Экселенца пробормотал скороговоркой: "мак, музей, главный вход, быстро..."
Я захлопнул колпак кабины, чтобы не ударило воздухом, и включил двигатель на форсаж с места. Глайдер свечкой взмыл в звездное небо. Три секунды на торможение. Двадцать две секунды на планирование и ориентировку. На площади звезды пусто. Перед главным входом тоже никого. Странно... Ага. Из кабины нуль-т на углу музея появляется черная тощая фигура. Скользит к главному входу. Экселенц.
Глайдер бесшумно сел перед главным входом. Немедленно на пульте вспыхнула сигнальная лампочка, и мягкий голос киберинспектора произнес с укоризной: "посадка глайдеров на площади звезды не разрешается..." Я откинул колпак и выскочил на мостовую. Экселенц уже возился у дверей, орудуя магнитной отмычкой. "посадка глайдеров на площади звезды..." - проникновенно вещал киберинспектор.
- Заткни его... - не оборачиваясь, проворчал Экселенц сквозь зубы.
Я захлонул колпак. В ту же секунду главный вход распахнулся.
- За мной! - бросил Экселенц и нырнул во тьму.
Я нырнул следом. Совсем как в старые времена.
Он несся передо мной огромными неслышными скачками, длинный, тощий, угловатый, снова легкий и ловкий, обтянутый черным, похожий на тень средневекового демона, и я мельком подумал, что уж такого Экселенца наверняка не видывал ни один из наших сопляков, а видывал разве что старина слон, да петр ангелов, да еще я - полтора десятка лет назад.
Он вел меня по сложной извилистой кривой из зала в зал, из коридора в коридор, безошибочно ориентируясь между стендами и витринами, среди статуй и макетов, похожих на безобразные механизмы, и среди механизмов и автоматов, похожих на безобразные статуи. Нигде не было света, - видимо, автоматика была заранее отключена, - но он ни разу не ошибся и не сбился с пути, хотя я знал, что ночное зрение у него много хуже моего. Он здорово подготовился к этому ночному броску, наш Экселенц, и все получалось у него пока очень и очень неплохо, если не считать дыхания. Дышал он слишком громко, но тут уж ничего нельзя было поделать. Возраст. Проклятые годы.
Внезапно он остановился и, едва я встал рядом, сжал пальцы на моем плече. В первый момент я испугался, что у него схватило сердце, но тут же понял: мы прибыли на место, и он просто пережидает одышку.
Я огляделся. Пустые столы. Стеллажи вдоль стен, уставленные инопланетными диковинами. Ксенографические проекторы у дальней стены. Все это я уже видел. Я уже был здесь. Это была мастерская майи тойвовны глумовой. Вот это ее стол, а в этом вот кресле сидел журналист краммерер...
Экселенц отпустил мое плечо, шагнул к стеллажам, согнулся и пошел вдоль стеллажей, не разгибаясь, - он что-то высматривал. Потом остановился, с натугой поднял что-то и направился к столу, расположенному прямо перед входом. Слегка откинувшись корпусом назад, он нес на опущенных руках длинный предмет - какойто плоский брусок с закругленными углами. Осторожно, без малейшего стука он поставил этот предмет на стол, на мгновение замер, прислушиваясь, а потом вдруг, как фокусник, потянул из нагрудного кармана длиннющую шаль с бахромой. Ловким движением он расправил ее и набросил поверх этого своего бруска. Потом он повернулся ко мне, нагнулся к моему уху и едва слышно прошептал:
- Когда он прикоснется к платку - бери его. Если он прежде заметит нас - бери его. Встань здесь.
Я встал по одну сторону двери, Экселенц - по другую.
Сначала я ничего не слышал. Я стоял, прижавшись спиной к стене, механически прикидывал различные варианты развития событий и глядел на платок, расстеленный на столе. Интересно, чего это ради Лев Абалкин станет к нему прикасаться. Если ему так уж нужен этот брусок, то как он узнает, что брусок спрятан под платком? И что это за брусок? Похож на футляр для переносного интравизора. Или для какого-то музыкального инструмента. Впрочем, вряд ли. Тяжеловат. Ничего не понимаю. Это явно приманка, но если это приманка, то не для человека...
Тут я услышал шум. Надо сказать, шум был основательный: где-то в недрах музея обрушилось что-то обширное, металлическое, разваливающееся в падении. Я моментально вспомнил гигантский моток колючей проволоки, который давеча так старательно обрабатывали молекулярными паяльниками местные девушки. Я глянул на Экселенца. Экселенц тоже прислушался и тоже недоумевал.
Звон, лязг и дребезг постепенно прекратились, и снова стало тихо. Странно. Чтобы прогрессор, профессионал, мастер скрадывания, ниндзя, вломился сослепу в такое громоздкое сооружение? Невероятно. Конечно, он мог зацепиться рукавом за одну единственную торчащую колючку... Нет, не мог. Прогрессор - не мог. Или здесь, на безопасной земле, прогрессор уже успел слегка подразболтаться... Сомнительно. Впрочем, посмотрим. В любом случае он сейчас застыл на одной ноге и прислушивается, и будет так прислушиваться минут пять...
Он и не подумал стоять на одной ноге и прислушиваться. Он явно приближался к нам, причем движение его сопровождалось целой какофонией шумов, разнообразных и совершенно неуместных для прогрессора. Он волочил ноги и звучно шаркал подошвами. Он задевал за притолоки и за стены. Один раз он налетел на какую-то мебель и разразился серией невнятных восклицаний с преобладанием шипящих. А когда на экраны проекторов упали слабые электрические отсветы, мои сомнения превратились в уверенность.
- Это не он, - сказал я Экселенцу почти вслух.
Экселенц кивнул. Вид у него был недоумевающий и угрюмый. Теперь он стоял боком к стене и лицом ко мне, раздвинув ноги и набычившись, и легко было представить себе, как через минуту он схватит лже-прогрессора обеими руками за грудки и, равномерно его встряхивая, прорычит ему в лицо: "кто ты такой и что ты здесь делаешь, мелкий сукин сын?"
И так ясно я представил себе эту картину, что поначалу даже не удивился, когда он Левой рукой оттянул на себя борт черной куртки, а правой принялся засовывать за пазуху свой любимый "герцог" двадцать шестого калибра, - он словно бы освобождал руки для предстоящего хватания и встряхивания.
Но когда до меня дошло, что все это время он стоял с этой восьмизарядной верной смертью в руке, я попросту обмер. Это могло означать только одно: Экселенц готов был убить льва Абалкина. Именно убить, потому что никогда Экселенц не обнажал оружия для того, чтобы пугать, грозить или вообще производить впечатление, - только для того, чтобы убивать.
Я был так ошеломлен, что забыл обо всем на свете. Но тут в мастерскую ворвался толстый столб яркого белого света, и, зацепившись в последний раз за притолоку, в дверь проследовал лжеАбалкин.
Вообще-то говоря, он был даже чем-то похож на льва Абалкина: крепенький, ладный, невысокого роста, с длинными черными волосами до плеч. Он был в белом просторном плаще и держал перед собой электрический фонарик "турист", а в другой руке у него был то ли маленький чемоданчик, то ли большой портфель. Войдя, он остановился, провел лучом фонарика по стеллажам и произнес:
- Ну, кажется, это здесь.
Голос у него был скрипучий, а тон - нарочито бодрый. Таким тоном говорят сами с собой люди, когда им страшновато, неловко, немножечко стыдно, словом, когда они чувствуют себя не в своей тарелке. "одной ногой в канаве", как говорят хонтийцы.
Теперь я видел, что это, собственно, старый человек. Может быть, даже старше Экселенца. У него был длинный острый нос с горбинкой, длинный острый подбородок, впалые щеки и высокий, очень белый лоб. В общем он был похож не столько на льва Абалкина, сколько на шерлока холмса. Пока я мог сказать о нем с совершенной точностью только одно: этого человека я раньше никогда в жизни не видел.
Бегло оглядевшись, он подошел к столу, поставил на цветастый платок прямо рядом с нашим бруском свой чемоданчик-портфель, а сам, подсвечивая себе фонариком, принялся осматривать стеллажи, неторопливо и методично, полку за полкой, секцию за секцией. При этом он непрерывно бормотал что-то себе под нос, но разобрать можно было только отдельные слова: "...ну, Это всем известно... Бур-бур-бур... Обыкновенный иллизиум... Бурбур-бур... Хлам и хлам... Бур-бур... Может быть, и не на месте... Засунули, запихали, запрятали... Бур-бур-бур..."
Экселенц следил за всеми этими манипуляциями, заложивши руки за спину, и на лице его стыло очень непривычное и несвойственное ему выражение какой-то безнадежной усталости или, может быть, усталой скуки, словно было перед ним нечто безмерно надоевшее, осточертевшее на всю жизнь и вместе с тем неотвязное, чему он давно уже покорился и от чего давно уже отчаялся избавиться. Признаться, поначалу меня несколько удивило, что же это он отказывается от такого естественного намерения - взять за грудки обеими руками и с наслаждением встряхнуть. Однако теперь, глядя на его лицо, я понимал: это было бы бессмысленно. Встряхивай, не встряхивай - ничего не изменится, все вернется на круги своя: будет ползать и шарить, бормотать под нос, стоять одной ногой в канаве, опрокидывать экспонаты в музеях и срывать тщательно подготовленные и продуманные операции...
Когда старик добрался до самой дальней секции, Экселенц тяжело вздохнул, подошел к столу, уселся на край его рядом с портфелем и сказал брюзгливо:
- Ну что вы там ищете, Бромберг? Детонаторы?
Старик Бромберг тоненько взвизгнул и шарахнулся в сторону, повалив стул.
- Кто здесь? - завопил он, лихорадочно шаря лучом вокруг себя. - кто это?
- Да я это, я! - отозвался Экселенц еще более брюзгливо. - перестаньте вы трястись!
- Кто? Вы? Какого дьявола! - луч уперся в Экселенца. - а! Сикорски! Ну, я так и знал!..
- Уберите фонарь, - приказал Экселенц, заслоняя лицо ладонью.
- Я так и знал, что это ваши штучки! - завопил старикан Бромберг. - я сразу понял, кто стоит за всем этим спектаклем!
- Уберите фонарь, а то я его расколочу! - гаркнул Экселенц.
- Попрошу на меня не орать! - взвизгнул Бромберг, но луч отвел. - и не смейте прикасаться к моему портфелю!
Экселенц встал и пошел на него.
- Не смейте ко мне подходить! - завопил Бромберг. - я вам не мальчишка! Стыдитесь! Ведь вы же старик!
Экселенц подошел к нему, отобрал фонарь и поставил на ближайший столик рефлектором вверх.
- Присядьте, Бромберг, - сказал он. - надо поговорить.
- Эти ваши разговоры... - пробурчал Бромберг и уселся.
Поразительно, но теперь он был совершенно спокоен. Бодренький, почтенный старичок. По-моему, даже веселый.
Айзек Бромберг, битва железных старцев.
- Давайте попробуем поговорить спокойно, - предложил Экселенц.
- Попробуем, попробуем! - бодро отозвался Бромберг. - а что это за молодой человек подпирает стену у дверей? Вы обзавелись телохранителем?
Экселенц ответил не сразу. Может быть, он намеревался отослать меня. "Максим, ты свободен". - и я бы, конечно, ушел. Но это бы меня оскорбило, и Экселенц, разумеется, это понимал. Вполне допускаю, впрочем, что у него были и еще какие-то соображения. Во всяком случае, он слегка повел рукой в мою сторону и сказал:
- Это Максим Каммерер, сотрудник комкона. Максим, это доктор айзек Бромберг, историк науки.
Я поклонился, а Бромберг немедленно заявил:
- Я так и знал. Разумеется, вы побоялись, что не справитесь со мной один на один, Сикорски... Садитесь, садитесь молодой человек, устраивайтесь поудобнее. Насколько я знаю вашего руководителя, разговор у нас получится длинный...
- Сядь,мак, - сказал Экселенц.
Я сел в знакомое кресло для посетителей.
- Так я жду ваших объяснений, Сикорски, - произнес Бромберг. - что означает эта засада?
- Я вижу, вы сильно напугались.
- Какой вздор! - мгновенно воспламенился Бромберг. - чушь какая! Слава богу, я не из пугливых! И уж если кто меня сумеет испугать, Сикорски...
- Но вы так ужасно завопили и повалили так много мебели...
- Ну, знаете ли, если бы у вас над ухом в абсолютно пустом здании, ночью...
- Абсолютно незачем ходить в абсолютно пустые здания по ночам...
- Во-первых, это абсолютно не ваше дело, Сикорски, куда и когда я хожу! А во-вторых, когда еще вы мне прикажете ходить? Днем здесь устраивают какие-то подозрительные ремонты, какие-то нелепые перемены экспозиции... Слушайте, Сикорски, сознайтесь: ведь это ваша затея - закрыть доступ в музей! Мне нужно срочно освежить в памяти кое-какие данные. Я являюсь сюда. Меня не пускают. Меня! Члена ученого совета этого музея! Я звоню директору: в чем дело? Директор, милейший грант хочикян, мой в каком-то смысле ученик....бедняга Мнется, бедняга красен от стыда за себя и передо мной... Но он ничего не может сделать, он обещал! Его попросили весьма уважаемые люди, и он обещал! Любопытно узнать, кто его попросил? Может быть, некий рудольф сикорски? Нет! О, нет! Никто здесь даже не слышал имени рудольфа сикорски! Но меня не проведешь! Я то сразу понял, чьи уши торчат из-за кулис. И я бы все-таки хотел узнать, Сикорски, почему вы вот уже битый час молчите и не отвечаете на мой вопрос? Зачем вам все это понадобилось, спрашиваю я! Закрытие музея! Позорная попытка изъять из музея принадлежащие ему экспонаты! Ночные засады! И кто, черт подери, выключил здесь электричество! Я не знаю, что бы я стал делать, если бы у меня в глайдере не оказалось фонарика! Я шишку набил себе вот здесь, черт бы вас побрал! И я там что-то повалил! От души надеюсь - хочу надеяться! - что это был всего лишь макет... И молите бога, Сикорски, чтобы это был только макет, потому что если это оригинал, вы у меня сами будете его собирать! До последнего веддинга! А если этого последнего веддинга не окажется, вы у меня, как миленький, отправитесь на тагору...
Голос его сорвался, и он мучительно заперхал, стуча себя обоими кулаками по груди.
- Я получу когда-нибудь ответы на свои вопросы? - яростно просипел он сквозь перханье.
Я сидел, как в театре, и все это производило на меня впечатление скорее комическое, но тут я глянул на Экселенца и обомлел.
Экселенц, странник, рудольф Сикорски, эта ледяная глыба, этот покрытый изморозью гранитный монумент хаднокровию и выдержке, этот безотказный механизм для выкачивания информации - он до макушки налился темной кровью, он тяжело дышал, он судорожно сжимал и разжимал костлявые веснушчатые кулаки, а знаменитые уши его пылали и жутковато подергивались. Впрочем, он еще сдерживался, но, наверное, только он один знал, чего это ему стоило.
- Я хотел бы знать, Бромберг, - сдавленным голосом произнес он, - зачем вам понадобились детонаторы.
- Ах, вы хотели бы это знать! - ядовито прошептал доктор Бромберг и подался вперед, заглядывая Экселенцу в лицо с такого малого расстояния, что длинннй нос его едва не оказался в зубах у моего шефа. - а что бы вы еще хотели обо мне знать? Может быть, вас интересует мой стул? Или, например, о чем я давеча беседовал с пильгуем?
Упоминание имени пильгуя в таком контексте мне не понравилось, пильгуй занимался биогенераторами, а мой отдел уже второй месяц занимался пильгуем. Впрочем, Экселенц пропустил пильгуя мимо ушей. Он сам посунулся вперед, да так стремительно, что Бромберг едва успел отшатнуться.
- Вашим стулом извольте интересоваться сами! - прорычал он. - а я хотел бы знать, почему это вы позволяете себе взламывать музей и почему тянете свои лапы к детонаторам, хотя вам было совершенно ясно сказано, что на ближайшие несколько дней...
- Вы, кажется, собираетесь критиковать мое поведение? Ха! Кто! Сикорски! Меня! Во взломе! Хотел бы я знать, как вы сами проникли в этот музей! А? Отвечайте!
- Это не относится к делу, Бромберг!
- Вы - взломщик, Сикорски! - объявил Бромберг, простирая к Экселенцу длинный извилистый палец. - вы докатились до взлома!
- Это вы докатились до взлома, Бромберг! - взревел Экселенц. - вы! Вам было совершенно ясно и недвусмысленно сказано: доступ в музей прекращен! Любой нормальный человек на вашем месте...
- Если нормальный человек сталкивается с очерденым актом тайной деятельности, его долг...
- Его долг - немножечко пошевелить мозгами, Бромберг! Его долг - сообразить, что он живет не в средние века. Если он столкнулся с тайной, секретом, то это не чей-то каприз и не злая воля...
- Да, не каприз и не злая воля, а ваша потрясающая самоуверенность, Сикорски, ваша смехотворная, поистине средневековая, идиотски-фанатическая убежденность в том, что именно вам дано решать, чему быть скрытым, а чему - открытым! Вы - глубокий старик, Сикорски, но вы так и не поняли, что это прежде всего аморально!..
- Мне смешно разговаривать о морали с человеком, который ради удовлетворения своего детского чувства протеста идет на взлом! Вы - не просто старик, Бромберг, вы - жалкий старикашка, впавший в детство!..
- Прекрасно! - сказал Бромберг, вдруг снова успокаиваясь. Он сунул руку в карман своего белого плаща, извлек оттуда и со стуком положил на стол перед Экселенцом какой-то блестящий предмет. - вот мой ключ. Мне, как и всякому сотруднику этого музея, полагается ключ от служебного хода, и я им воспользовался, чтобы прийти сюда...
- Посреди глухой ночи и вопреки запрету директора музея? - у Экселенца не было ключа, у него была магнитная отмычка, и ему оставалось одно - наступать.
- Посреди глухой ночи, но все-таки с ключом! А где ваш ключ, Сикорски? Покажите мне, пожалуйста, ваш ключ!
- У меня нет ключа! Он мне не нужен! Я нахожусь здесь по долгу, а не потому, что мне попала вожжа под хвост, старый вы, истеричный дурак!
И что тут началось! Я уверен, что никогда раньше стены этой скромной мастерской не слышали таких взрывов сиплого рева вперемежку со скрипучими воплями. Таких эпитетов. Такой вакханалии эмоций. Таких абсурдных доводов и еще более абсурдных контрдоводов. Да что там стены! В конце концов это были всего лишь стены тихого академического учреждения, далекого от житейских страстей. Но я, человек уже не первой молодости, всякого, казалось бы, повидавший, даже я никогда и нигде не слыхивал ничего подобного, во всяком случае от Экселенца.
То и дело поле сражения целиком заволакивалось дымом, в котором не различить было уже предмета спора, и только подобно раскаленным ядрам проносились навстречу друг другу разнообразные "безответственные болтуны", "феодальные рыцари плаща и кинжала", "провокаторы-общественники", "плешивые агенты тайной службы", "склеротические демагоги" и "тайные тюремщики идей". Ну, а менее экзотические "старые ослы", "ядовитые сморчки" и "маразматики" всех видов сыпались градом наподобие шрапнели...
Однако порой дым рассеивался, и тогда моему изумленному и завороженному взору открывались воистину поразительные ретроспективы. Я понимал тогда, что сражение, случайным свидетелем которого я оказался, было лишь одной из бесчисленных, невидимых миру схваток беззвучной войны, начавшейся еще в те времена, когда родители мои только оканчивали школу.
Довольно быстро я вспомнил, кто такой этот айзек Бромберг. Разумеется, я слышал о нем и раньше, может быть, еще когда сопливым мальчишкой работал в группе свободного поиска. Одну из его книг - "как это было на самом деле"
- я, безусловно, читал: это была история "массачусетсского кошмара". Книга эта, помнится, мне не понравилась - слишком сильно было в ней памфлетное начало, слишком усердствовал автор, сдирая романтические покровы с этой действительно страшной истории, и слишком много места уделил он подробностям дискуссии о политических принципах подхода к опасным экспериментам, дискуссии, которой я в то время нисколько не интересовался.
В определенных кругах, впрочем, имя Бромберга было известно и пользовалось достаточным уважением. Его можно было бы назвать "крайним Левым" известного движения дзюидистов, основанного еще ламондуа и провозглашавшего право науки на развитие без ограничений.
Экстремисты этого движения исповедуют принципы, которые на первый взгляд представляются совершенно естественными, а на практике сплошь да рядом оказываются неисполнимыми при каждом заданном уровне развития человеческой цивилизации (помню огромный шок, который я испытал, ознакомившись с историей цивилизации тагоры, где эти принципы соблюдались неукоснительно с незапамятных времен их первой промышленной революции).
Каждое научное открытие, которое может быть реализовано, обязательно будет реализовано. С этим принципом трудно спорить, хотя и здесь возникает целый ряд оговорок. А вот как поступать с открытием, когда оно уже реализовано? Ответ: держать его последствия под контролем. Очень мило. А если мы не предвидим всех последствий? А если мы переоцениваем одни последствия и недооцениваем другие? Если, наконец, совершенно ясно, что мы просто не в состоянии держать под контролем даже самые очевидные и неприятные последствия? Если для этого требуются совершенно невообразимые энергетические ресурсы и моральное напряжение (как это, кстати, и случилось с массачусетсской машиной, когда на глазах у ошеломленных исследователей зародилась и стала набирать силу новая нечеловеческая цивилизация земли)?
Прекратить исследование! - приказывает обычно в таких случаях мировой совет.
Ни в коем случае! - провозглашают в ответ экстремисты. - усилить контроль? Да. Бросить необходимые мощности? Да. Рискнуть? Да! В конце концов, "кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет" (из выступления патриарха экстремистов дж. Гр. Пренсона). Но никаких запретов! Морально-этические запреты в науке страшнее любых этических потрясений, которые возникали или могут возникнуть в результате самых рискованных поворотов научного прогресса. Точка зрения, безусловно, импонирующая своей динамикой, находящая безотказных апологетов среди научной молодежи, но чертовски опасная, когда подобные принципы исповедует крупный и талантливый специалист, сосредоточивший под своим влиянием динамичный талантливый коллектив и значительные энергетические мощности.
Именно такие экстремисты-практики и были основными клиентами нашего комкона-2. Старикан же Бромберг был экстремистомтеоретиком, и именно по этой причине, вероятно, он ни разу не попал в поле моего зрения. Зато у Экселенца, как я теперь видел, он всю жизнь просидел в почках, печени и в желчном пузыре.
По роду своей деятельности мы в комконе-2 никогда никому и ничего не запрещаем. Для этого мы просто недостаточно разбираемся в современной науке. Запрещает мировой совет. А наша задача сводится к тому, чтобы реализовать эти запрещения и преграждать путь утечке информации, ибо именно утечка информации в таких случаях сплошь и рядом приводит к самым жутким последствиям.
Очевидно, Бромберг либо не хотел, либо не мог понять этого. Борьба за уничтожение всех и всяческих барьеров на пути распространения научной информации сделалась буквально его идеейфикс. Он обладал фантастическим темпераментом и неиссякаемой энергией. Связи его в научном мире были неисчислимы, и стоило ему прослышать, что где-то результаты многообещающих исследований сданы на консервацию, как он приходил в зоологическое неистовство и рвался разоблачать, обличать и срывать покровы. Ничего решительно невозможно было с ним сделать. Он не признавал компромиссов, поэтому договориться с ним было невозможно, он не признавал поражений, поэтому его невозможно было победить. Он был неуправляем, как космический катаклизм.
Но, по-видимому, даже самая высокая и абстрактная идея нуждается в достаточно конкретной точке приложения. И такой точкой, конкретным олицетворением сил мрака и зла, против которых он сражался, стал для него комкон-2 вообще и наш Экселенц в особенности. "комкон-2! - ядовито шипел он, подскакивая к Экселенцу и тут же отскакивая назад. - о, ваше иезуитство!.. Взять всем известную аббревиатуру - комиссия по контактам с иными цивилизациями! Благородно, повышенно! Прославленно! И спрятать за нее вашу зловонную контору! Комиссия по контролю, видите ли! Команда консерваторов, а не комиссия по контролю! Компания конспираторов!.."
Экселенцу он за эти полвека надоел безмерно.причем, Насколько я понял, именно надоел - как надоедает кусачая муха или назойливый комар. Разумеется, он был не в состоянии нанести нашему делу сколько-нибудь существенный вред. Это было просто не в его силах. Но зато в его силах было постоянно гундеть и бубнить, галдеть и трещать, отрывать от дела, не давать покоя, запускать ядовитые шпильки, требовать неукоснительного выполнения всех формальностей, возбуждать общественное мнение против засилия формалитета, одним словом - утомлять до изнеможения. Я не удивился бы, если бы оказалось, что двадцать лет назад Экселенц нырнул в кровавую кашу на Саракше главным образом для того, чтобы хоть немножко отдохнуть от Бромберга. Мне было особенно обидно за Экселенца еще и потому, что Экселенц, человек не только принципиальный, но и в высшей степени справедливый, полностью, видимо, отдавал себе отчет в том, что деятельность Бромберга, если отвлечься от формы ее, несет и некую положительную социальную функцию: это был тоже вид социального контроля - контроль над контролем.
Но уж что касается ядовитого старикана Бромберга, то он был, по-видимому, начисто лишен самого элементарного чувства справедливости и всю нашу работу отметал с порога, считал безусловно вредной и пламенно, искренне ненавидел. При этом формы, в которые выливалась эта ненависть, были настолько одиозны, сами манеры этого настырного старика были до такой степени невыносимы, что Экселенц, при всем своем хладнокровии и нечеловеческой выдержке, совершенно терял лицо и превращался в склочного, глупого и злобного крикуна, по-видимому, каждый раз, когда сталкивался вот так, лицом к лицу, с Бромбергом. "вы - невежественный мозгляк! - сорванным голосом хрипел он. - вы паразитируете на промахах гигантов! Сами вы не способны изобрести соуса к макаронам, а беретесь судить о будущем науки! Вы же только дискредитируете дело, которое хватаетесь защищать, вы - смакователь дешевых анекдотов!.."
Видимо, старики давненько не сталкивались нос к носу и сейчас с особым остервенением изливали друг на друга накопившиеся запасы яда и желчи. Зрелище это было во многих отношениях поучительное, хотя оно и находилось в вопиющем противоречии с широко известными тезисами о том, что человек по природе добр и что он же звучит гордо. Больше всего они походили не на человеков, а на двух старых облезлых бойцовых петухов. Впервые я понял, что Экселенц уже глубокий старик.
Однако при всей своей неэстетичности этот спектакль обрушил на меня целую лавину поистине бесценной информации. Многих намеков я просто не понял
- речь, видимо, шла о делах, давно уже закрытых и забытых. Некоторые упоминавшиеся истории были мне хорошо знакомы. Но кое-что я и услышал, и понял впервые.
Я узнал, например, что такое операция "зеркало". Оказывается, так были названы глобальные строго засекреченные маневры по отражению возможной агрессии извне (предположительно - вторжения странников), проведенные четыре десятка лет назад. Об этой операции знали буквальньо единицы, и миллионы людей, принимавших в ней участие, даже не подозревали об этом. Несмотря на все меры предосторожности, как это почти всегда бывает в делах глобального масштаба, несколько человек погибли. Одним из руководителей операции и ответственным за сохранение секретности был Экселенц.
Я узнал, как возникло дело "урод". Как известно, ионафан перейра по собственной инициативе прекратил свою работу в области теоретической евгеники. Консервируя всю эту область, мировой совет следовал по сути именно его рекомендациям. Оказывается, это наш дорогой Бромберг разнюхал, а затем пламенно разболтал детали теории перейры, в результате чего пятерка дьявольски талантливых сорвиголов из швейцеровской лаборатории в бамако затеяли и едва не довели до конца свой эксперимент с новым вариантом хомо супер.
История с андроидами в общих чертах была мне известна и раньше, главным образом потому, что ее всегда приводят в качестве классического примера неразрешимой этической проблемы. Однако любопытно было узнать, что доктор Бромберг отнюдь не считает вопрос с андроидами закрытым. Проблема "субъект или объект?" В данном случае для него не существует вовсе. На тайну личности ученых, занимавшихся андроидами, ему наплевать, а право андроидов на тайну личности он полагает нонсенсом и катахрезой. Все подробности этой истории должны быть распубликованы в назидание потомству, а работы с и стыдном положении человека, которому научная общественность приписывает открытие этого принципа, в результате чего он вообще оставил научное поприще и малюет теперь посредственные пейзажи...
Я насторожился. Детонаторы были связаны с таинственным саркофагом. За детонаторами явился сюда Бромберг. Детонаторы Экселенц выставил как приманку для льва Абалкина. Я стал слушать с удвоенным вниманием, надеясь, что в пылу свары старики выболтают что-нибудь еще и я наконец узнаю нечто существенное о льве Абалкине. Но я услышал это существенное только тогда, когда они угомонились.
Лев Абалкин у доктора Бромберга.
Они угомонились разом, одновременно, как будто у них одновременно иссякли последние остатки энергии. Замолчали. Перестали сверлить друг друга огненными взорами. Бромберг, отдуваясь, вытащил старомодный носовой платок и принялся утирать лицо и шею. Экселенц, не глядя на него, полез за пазуху (я испугался - не за пистолетом ли), извлек капсулу, выкатил на ладонь белый шарик и положил его под язык, а капсулу протянул Бромбергу.
- И не подумаю! - заявил Бромберг, демонстративно отворачиваясь.
Экселенц продолжал протягивать ему капсулу. Бромберг искоса, как петух посмотрел на нее. Потом сказал с пафосом:
- Яд, мудрецом тебе предложенный, возьми, из рук же дурака не принимай бальзама...
Он взял капсулу и тоже выкатил себе на ладонь белый шарик.
- Я в этом не нуждаюсь! - объявил он и кинул шарик в рот. - пока еще не нуждаюсь...
- Айзек, - сказал Экселенц и причмокнул. - что вы будете делать, когда я умру?
- Спляшу качучу, - сказал Бромберг мрачно. - не говорите глупостей.
- Айзек, - сказал Экселенц. - зачем вам все-таки понадобились детонаторы?.. Подождите, не начинайте все сначала. Я вовсе не собираюсь вмешиваться в ваши личные дела. Если бы вы заинтересовались детонаторами неделю назад или на будущей неделе, я бы никогда не стал задавать вам этот вопрос. Но они понадобились вам именно сегодня. Именно в ту ночь, когда за ними должен был прийти совсем другой человек. Если это просто невероятное совпадение, то так и скажите, и мы расстанемся. У меня голова разболелась...
- А кто это должен был за ними прийти? - подозрительно спросил Бромберг.
- Лев Абалкин, - сказал Экселенц утомленно.
- Кто это такой?
- Вы не знаете льва Абалкина?
- В первый раз слышу, - сказал Бромберг.
- Верю, - сказал Экселенц.
- Еще бы! - сказал Бромберг высокомерно.